Пассажиры клевали в окна, выходили в тамбур: чинят рельсы, что ли? Проехав переезд, поезд снова набрал скорость, пассажиры сели. Только машинисты знали и помнили, в чем дело. Меня никто не ждал и не звал, потому что я опоздал на десять лет.
Я просто хотел поехать в среднюю полосу - без жары, с лиственным шелестом леса. Хотелось слиться с природой и затеряться в самом нутре России - если таковое существует, где-то живет.
Я хотел затеряться и затеряться в самом нутре России - если таковое существует, где-то живет.
Я хотел затеряться и затеряться в самом нутре России - если таковое существует, где-то живет.
За год до этого, по эту сторону Уральских гор, меня могли нанять только для переноски носилок. Даже электриком в приличную строительную компанию меня бы не взяли. Но меня тянуло к преподаванию. Люди, которые меня знали, говорили мне, что не стоит тратить деньги на билет, я зря потрачу время. Но что-то начинало меня пугать. Когда я поднялся по лестнице Владимирского регионального отделения и спросил, где находится отдел кадров, то с удивлением увидел, что сотрудники сидят там уже не за черной кожаной дверью, а за застекленной перегородкой, как в аптеке.
И все же я робко подошел к окошку, поклонился и спросил: - Скажите, вам не нужны математики? Где-нибудь подальше от железной дороги? Я хочу поселиться там навсегда. Каждую букву в моих бумагах прощупывали, ходили из комнаты в комнату и куда-то звонили.
Для них это тоже была редкость - все просились в город, но по-крупному. И вдруг мне дали место - Высокое Поле. От одного только названия душа моя возрадовалась. Название не обмануло. Это был сплошной лесистый холм между ложками, а потом другими холмами, с прудом и плотиной, Высокое Поле было тем местом, где не обидно жить и умереть. Там я долго сидел в роще на пне и думал, что от души хотел бы не завтракать и не обедать каждый день, а просто остаться здесь и слушать по ночам, как шуршат ветки по крыше - когда ниоткуда не слышно радио и все в мире молчит.
Увы, хлеб здесь не пекли. Там не продавали ничего съедобного. Вся деревня тащила мешки с продуктами из областного города. Я вернулась в отдел кадров и стала просить у окна. Сначала со мной даже не разговаривали. Но потом они ходили из комнаты в комнату, звонили в колокольчик, ворчали и набирали мой заказ: "Торфопродукт". Ах, Тургенев не знал, что так можно написать по-русски!
На станции Торфопродукт, стареющем временном бараке серого дерева, висела строгая табличка: "Посадка в поезд только со стороны вокзала! А на билетной кассе, с тем же меланхолическим остроумием, было навсегда вырезано ножом: "Билетов нет". Точное значение этих надписей я оценил позже.
Приехать в Торфопродукт было легко. Но не уйти. А в этом месте до революции и после нее стояли густые, непроходимые леса. Потом их вырубили - торфоразработчики и соседний колхоз. Его председатель Горшков вырубил много гектаров леса и выгодно продал их в Одесскую область, подняв тем самым свой колхоз и став Героем Социалистического Труда. <Между торфяными долинами хаотично был разбросан поселок - однообразные, тонко оштукатуренные бараки тридцатых годов и, с резными фасадами, со стеклянными верандами, дома пятидесятых годов. Но внутри этих бараков не было видно перегородок, доходящих до потолка, поэтому я не мог снять комнату с четырьмя настоящими стенами. Над поселком дымила заводская труба. Тут и там через поселок проходила узкоколейка, и поезда с бурым торфом, торфяными плитами и брикетами тянулись паровозами, тоже густо дымящими и пронзительно свистящими.
Я мог безошибочно предположить, что вечером над дверью клуба будет реветь радио, а по улице будут бродить пьяницы и орудовать друг на друга ножами. Вот куда привела меня мечта о тихом уголке России. Там, откуда я родом, я мог бы жить в глинобитной хижине с видом на пустыню.
Ночью дул такой свежий ветерок, и только свод звезд парил над головой. Я не мог заснуть на станционной скамейке, поэтому на рассвете я снова бродил по деревне. Теперь я увидел крошечный базар. Рано утром там стояла единственная женщина и продавала молоко. Я взял бутылку и стал пить прямо на месте. Меня поразила ее речь.
Она не говорила, а только сладко напевала, и слова ее были те самые, которые манили меня тоской из Азии: "Пей, пей от души. Ты, тайка, чужестранка? И я узнал, что за железной дорогой есть холмы, а за холмами есть деревня, и деревня эта - Тальново, она здесь с незапамятных времен, до тех времен, когда баран-цыган был и лихой лес вокруг был. А дальше - целый район деревень: Часлицы, Овинцы, Спудный, Шевертный, Шестимирово - все они далеко от железной дороги к озерам.
Ветер уверенности тянулся ко мне от этих названий. Они обещали мне условную Россию. И я попросил своего нового знакомого отвезти меня после базара в Тальново и найти избу, где я мог бы стать квартирантом. Я оказался выгодным квартирантом: кроме оплаты, школа обещала за меня еще вагон торфа на зиму. Лицо женщины было полно забот. Ей самой негде было жить, они с мужем воспитывали престарелую мать, поэтому она взяла меня к своим родственникам и другим людям.
Но и здесь для меня не нашлось места, да и везде было тесно и многолюдно. Так мы дошли до пересыхающего ручья с мостом. Самое красивое место во всей деревне мне не понравилось: две-три ивы, кривая избушка, но в пруду плавали утки, а на берег выходили гуси, отряхивались. Неподалеку стоял дом Матрены, с четырьмя окнами в ряд на холодной, некрасивой стороне, крытый щепой, на два ската, с чердачным окном, украшенным, как подземелье.
Там, недалеко, стоял дом Матрены.
Дом не низкий - восемнадцать венцов. Но щепки истлели, бревна сруба и ворот, некогда могучих, поседели от старости. Ворота были на засове, но моя проводница не стала стучать, а просунула руку под низ и отвинтила засов - нехитрое приспособление против скота и чужаков. Двор не был крытым, но в доме многое было под одной связью. За входной дверью внутренние ступени поднимались на просторные мостовые, высоко увенчанные крышей.
Налево еще ступени вели в верхнюю комнату - отдельный сруб без печи, а ступени вниз - в погреб. Справа находилась сама изба с чердаком и погребом. Она была построена давно, для большой семьи, но сейчас в ней жила одинокая женщина лет шестидесяти.
Когда я вошел в избу, она лежала на русской печке, тут же у входа, накрытая неопределенными темными тряпками, столь бесценными в жизни рабочего человека. В просторной избе, и особенно в лучшей ее части, у окна, стояли табуретки и скамейки, горшки и кадки с фикусами. Они заполняли одиночество хозяйки молчаливой, но оживленной толпой. Они свободно раскинулись, вбирая в себя скудный свет северной стороны. В остаточном свете, за дымоходом, кругловатое лицо хозяйки показалось мне желтым, болезненным.
По ее затуманенным глазам было видно, что болезнь измотала ее. Когда она говорила со мной, она все еще лежала на печке, лежала без подушки, прислонившись головой к двери, а я стоял внизу.
Она не выказывала никаких признаков радости.
Она не выказывала никакой радости от того, что у нее появился жилец, и жаловалась на черную болезнь, от которой она теперь выздоравливает: она настигает ее не каждый месяц, но когда настигает, - ...она держится два или три дня, так что я не могу вовремя встать и подать вам. Но я не прочь жить в хижине". И она перечислила мне других хозяев, с которыми мне было бы удобнее и комфортнее, и послала меня обойти их.
Но я уже видел, что мой удел - поселиться в этой темноватой избе, с тусклым зеркалом, в которое я совсем не мог смотреться, и двумя яркими плакатами на стене о книжной торговле и об урожае, повешенными для красоты.
Мне здесь было тем лучше, что от бедности Матрёна Васильевна не держала радио, а от одиночества ей не с кем было поговорить. И хотя Матрёна Васильевна заставляла меня ходить по деревне, и хотя во второй мой приезд она долго отказывала мне: "Я ничего не умею, ничего не готовлю, как я могу это потерять?
Мы говорили о цене и о торфе, который привезет школа. И только потом я узнала, что из года в год, в течение многих лет, Матрена Васильевна ниоткуда не зарабатывала ни рубля. Потому что ей не платили пенсию. Родственники помогали ей мало. Работала она в колхозе не за деньги, а за палочки. За палочки трудодней в непонятной книжке бухгалтера. Так я и поселилась у Матрены Васильевны. Мы не жили в одной комнате. Её кровать стояла в углу у печки, а я поставил свою раскладушку у окна и, задвинув со света любимые фикусы Матрёны Васильевны, поставил стол у другого окна.
В деревне было электричество - его привезли из Шатуры еще в двадцатые годы. В газетах в те времена писали "лампочки Ильича", а крестьяне, вытаращив глаза, говорили: "Царь-огонь!". Кроме нас с Матреной, в доме были еще кошка, мыши и тараканы. Кошка была немолодая, а главное - жесткошерстная.
Она была подобрана Матреной из жалости и прижилась.
Забавно, показала друзьям
Короче, дело к ночи. После поста разморило… Пошел спать.
На нашем сайте Вы сможете создать свой персональный гороскоп как на определенный день, так и на месяц вперед. Мы можем с точностью сказать какие профессии подходят Вам, и в чем Вы преуспеете и карьерного роста.
Вас посетила просто великолепная мысль
В этом что-то есть. Понятно, благодарю за информацию.